После падения Берлинской стены и краха коммунистических режимов в Сеуле на несколько лет установилась атмосфера напряженного ожидания. На первых порах это было ожидание оптимистическое. Казалось, что традиционный враг Сеула, ультрасталинистский режим Ким Ир Сена, вот-вот рухнет, после чего все 70 миллионов корейцев Севера и Юга сольются в братских объятиях и с энтузиазмом примутся строить единую экономику – еще более могучую, чем нынешняя южнокорейская. Лет десять назад в сеульских кабинетах и университетских аудиториях всерьез говорили о том, что объединенная Корея оставит за спиной своего старого соперника – Японию и даже каким-то непостижимым образом превратится в «геополитический центр АТР». Самые решительные мечтатели добавляли, что, поскольку центром мира в XXI веке будет АТР, а Корея, в свою очередь, будет центром АТР, то «геополитическим центром планеты» станет, само собой, Корея!
Однако недолго длилась пора надежд и мечтаний. Уже к 1992-1993 годам стали заметны два обстоятельства, которые заставили мечтателей несколько призадуматься. Во-первых, северокорейский режим уцелел – вопреки прогнозам большинства экспертов. Стало ясно, что Пхеньяну удается удержать ситуацию в стране под контролем, и что клан Кимов вовсе не собирается отправляться на пресловутую «свалку истории». Во-вторых, опыт объединения Германии и подсчеты собственных экономистов показали, что объединение Кореи принесет – по крайней мере, в среднесрочном плане – не выгоды, а убытки, причем убытки немалые.
Идти на жертвы во имя спасения северных братьев нынешние южане не очень-то готовы. С момента раздела страны прошло 56 лет. За эти годы выросло уже два поколения, для которых Север – либо абстракция, либо и вовсе – потенциальный противник, источник разнообразных неприятностей. Официальные идеологи вот уже полвека заверяют жителей Юга в том, что северяне – это представители той же самой нации, но только угнетаемые сталинистами. Однако в последние 10-15 лет стало ясно, что основная масса жителей богатого Юга не испытывает по отношению к подданным КНДР особых национальных чувств. В этом нет ничего удивительного. После окончания Корейской войны в 1953 г. никаких контактов между двумя половинами страны не существует: почтовый обмен отсутствует, печать «другой Кореи» попадает в спецхран (на Севере, само собой, куда более суровый), а поездки родственников разрешаются только в исключительных случаях. Правда, южане могут при желании слушать северокорейское вещание, а у северян нет и такой возможности: все приемники в КНДР имеют фиксированную настройку на волну пхеньянского радио и ничего другого принимать в принципе не могут. О проблеме разделенных семей говорят немало, но нельзя забывать, что по-настоящему близкие родственники остались на Севере только у стариков. Для всех тех, кто моложе 60, родичи на Севере по определению являются абстракцией – ведь они могут «помнить» этих людей только как фотографии в семейном альбоме. Для молодых корейцев, которые в своем большинстве много путешествуют по миру, Франция или Таиланд сейчас куда известнее и, следовательно, понятнее, чем Северная Корея. Не случайно перебежчики-северяне с таким трудом приспосабливаются к жизни на Юге. Среди примерно 900 перебежчиков последнего десятилетия 48% являются безработными – и это в стране, где уровень безработицы редко превышает 4%!
Крепнущее в последние десять лет понимание того, что объединение будет означать серьезные жертвы, привело к тому, что корейцы стали задаваться вопросом: а нужны ли эти жертвы вообще? И большинство, кажется, ответило на него отрицательно. Относится это и к политической элите, и к пресловутым «народным массам»: ни те, ни другие не хотят всерьез затягивать пояса ради того, чтобы оказать помощь «северным братьям». Объединение, которое десятилетиями играло в официальной южнокорейской мифологии роль некоей общенациональной сверхзадачи, стало неожиданно восприниматься как угроза, как некая серьезная неприятность, которую неплохо бы избежать или, по крайней мере, оттянуть. Конечно, никто не решается открыто сказать о том, что объединение нежелательно: слишком долго восстановление государственного единства было стержнем всей идеологии Сеула. Поэтому в большинстве случаев предпочитают говорить не о нежелательности объединения как такового, а о желательности медленного, поэтапного, организованного объединения, которое должно иметь место в возможно более отдаленном будущем.
Вдобавок, к середине девяностых годов стало ясно: Ким Ир Сену и его сыну-наследнику удалось разработать вполне работоспособную стратегию, которая гарантировала выживание их режима в новых условиях. Стратегия была, в сущности, проста: никаких политических уступок, никакой либерализации, никаких идеологических послаблений. В странах Восточной Европы местные коммунистические режимы к концу своего существования оказались слишком зависимы от собственного – якобы несуществующего – гражданского общества. Коммунистическая элита в этих странах больше не могла (да, в общем, и не хотела) использовать силу для подавления недовольства. Мягкости этой, впрочем, способствовало одно немаловажное обстоятельство: в большинстве экс-коммунистических стран более активные деятели старой номенклатуры могли рассчитывать на весьма приличное положение и при новом строе.
В КНДР дела обстояли и обстоят иначе. Пхеньянская номенклатурная верхушка носит замкнутый и наследственный характер, напоминая в этом отношении, скорее, руководство какой-то ближневосточной диктатуры или феодальную аристократию. Большинство высших постов в стране занято либо членами клана Кимов (их сейчас на высших постах – более тридцати), либо же потомками бывших партизан, которые в тридцатые годы воевали под руководством Ким Ир Сена. После репрессий 1956-1961 гг. и расправ со сторонниками оппозиции эти партизаны составили большинство высших руководителей КНДР, а в последние 15-20 лет им на смену пришли их дети. Посторонних в высшем эшелоне власти в КНДР практически нет, и в случае смены режима рассчитывать нынешним пхеньянским аристократам не на что – ясно, что капитализм в единой Корее будут создавать менеджеры южнокорейских чэболь, а не бывшие аппаратчики, чудесным образом прозревшие и преобразившиеся в стойких демократов. В этих условиях Пхеньян решил стоять насмерть. Диссидентства в Северной Корее нет – как не было его в сталинском Советском Союзе. Профилактические методы просты и проверены: несанкционированная беседа с иностранцем – 3 года лагерей, наличие дома радиоприемника со свободной настройкой – 5 лет лагерей, клевета на существующий строй – до высшей меры включительно. Тайная полиция работают не покладая рук, не собираясь жертвовать эффективностью своей деятельности во имя социалистической (или иной) законности. Население по-прежнему читает исключительно романы о трудовых подвигах сталеваров и поет песни о Великом Вожде и его сыне, тоже Великом Вожде, а в театрах наслаждается танцем «Мой тяжелый пулемет». «Заграничная жизнь» остается тайной за семью печатями, и официальные СМИ рассказывают истории о страданиях южнокорейского народа под гнетом американских неоколониалистов и их марионеток.
Эта стратегия оказалась на удивление эффективной. Вопреки единодушным прогнозам иностранных наблюдателей, пхеньянский режим уцелел. Потеря зарубежных спонсоров, самым важным – но не единственным – из которых был Советский Союз, привела к массовому голоду и вызванной им смерти нескольких сот тысяч (возможно, миллиона) человек, однако никаких политических последствий это не имело. Если недовольство и возникало, то недовольными занимались «компетентные органы» – судя по результатам, весьма успешно. Помимо всего прочего, это означает, что Северная Корея на редкость нечувствительна к экономическому давлению извне. Как показало поведение Пхеньяна во время голода 1995-1999 гг., ухудшение экономического положения может привести ко многим тысячам смертей, но эти смерти никак не повлияют на позицию пхеньянской верхушки. Их, скорее всего, просто не заметят – как не замечали обычно холопских смертей в княжеских замках.
В этих условиях и возникла почва для компромисса между былыми непримиримыми врагами. Север не собирается сдавать позиции, реформироваться и объединяться. Юг тоже не стремится к падению режима – ведь ясно, что за ним немедленно последует объединение страны, и на головы отъевшихся и разнежившихся южан обрушатся 24 миллиона голодных и неграмотных северных собратьев. Никто этого не хочет, и посему дальнейшее сохранение сталинистского режима в КНДР служит интересам демократического Юга, ибо только сталинистский режим в состоянии контролировать ситуацию, эффективно подавлять протесты живущего в невероятной нищете народа и, таким образом, отодвигать угрозу объединения и сохранять нынешний высокий уровень жизни на Юге. Разумеется, никто в Сеуле не решается формулировать ситуацию с такой откровенностью: политики и приближенные к власти интеллектуалы предпочитают говорить о «поддержании стабильности в Северной Корее».
Однако недостаток цинизма не означает недостатка понимания. В последние годы Республика Корея ведет себя крайне сдержанно, не предпринимая ничего такого, что могло бы осложнить жизнь Пхеньяну. Особо четко новая линия в отношении Севера выявилась после 1997 г., когда президентом Южной Кореи стал Ким Тэ Чжун, провозгласивший «солнечную политику» в отношении Пхеньяна. О положении с «правами человека», например, сейчас вспоминают лишь представители консервативных группировок, орган которых – газета «Чосон ильбо» – только и решается печатать сообщения об очередных публичных расстрелах «врагов народа» на северокорейских стадионах. Остальные сеульские газеты об этом, как правило, молчат. У северокорейских беженцев, перебравшихся из КНДР в китайскую Манчжурию, практически нет шансов получить право на въезд в Южную Корею – при том, что корейские государства не признают друг друга и формально любой житель КНДР считается в Сеуле гражданином Южной Кореи. Практически свернута «спецпропаганда» – продолжавшаяся десятилетиями заброска на Север южнокорейских аэростатов с листовками. Весьма своеобразно выглядит ситуация в экономической области. Официально Юг и Север находятся в состоянии войны, но это не мешает Сеулу оказывать своему «противнику» экономическую помощь. В 2000 г. прямая гуманитарная помощь составила 114 млн. дол. – не слишком много по масштабам Юга, но весьма существенно – по масштабам Севера. Кроме этого, следует принять во внимание многочисленные южнокорейские инвестиционные проекты, которые в своем большинстве убыточны для сеульских предпринимателей, и которые возможны только благодаря государственной поддержке и государственным гарантиям (недавно щедрые государственные субсидии спасли от полного краха самый крупный и самый раскрученный из таких проектов – Кымганскую туристскую зону). Убыточной для Юга является и обычная торговля с Пхеньяном. Наконец, Южная Корея продолжает финансировать 70% расходов по проекту KEDO, который предусматривает строительство в КНДР атомной электростанции и бесплатные поставки 500 тысяч тон нефти ежегодно. Фактически, Сеул до определенной степени взял Пхеньян на свое содержание.
Новая линия Сеула встречает понимание и у его главных союзников – США и Японии. Ни Токио, ни Вашингтон не стремятся к осложнениям на полуострове, тем более, что эти осложнения, скорее всего, будут весьма дорогостоящими. Стабильность вполне устраивает Токио, внешняя политика которого всегда была весьма далека от идеализма и мессианства любого рода. Не возражает против нее и Вашингтон, который во имя стабильности в стратегически важном регионе готов на время забыть о «защите прав человека» и иных похожих проблемах. Разумеется, не заинтересован в дестабилизации КНДР и Китай, для которого Северная Корея остается идеологическим союзникам (пусть и формальным), а также стратегическим буфером, который отделяет американскую сферу контроля от стратегически важных промышленных районов Манчжурии.
В новых условиях Север также все активнее идет на сотрудничество со своими былыми супостатами, в первую очередь – с Югом. Несмотря на неустанный гром пропагандистских барабанов, в Пхеньяне, кажется, поняли: их противник больше не стремится к победе в затянувшейся на полвека гражданской войне. Уничтожение нынешнего северокорейского режима отнюдь не является целью сеульской политики. Поэтому Пхеньян идет на сотрудничество, но делает это осторожно, помня об ошибках, которые погубили коммунистические режимы в СССР и Восточной Европе. По сути, эти режимы пали потому, что их руководство не было готово защищать свои позиции любой ценой. Шельмуемые ныне коммунистические стратеги Москвы, Варшавы и Праги сначала попытались улучшить жизнь своих подданных путем реформ, а потом, когда реформы привели только к углублению кризиса, отказались применять силу против своих взбунтовавшихся подданных и, фактически, добровольно ушли от власти. Пхеньян не намерен проявлять подобный гнилой гуманизм: отчасти потому, что риск для элиты слишком велик, а отчасти – потому, что судьбы народа слишком мало волнуют нынешних властителей. Поэтому сотрудничество с внешним миром осуществляется строго на пхеньянских условиях: разрабатываются только такие проекты, которые не несут в себе политической угрозы, в первую очередь – такие, при которых общение между местным населением и иностранцами сведено к минимуму. Если руководство КНДР решает, что тот или иной проект представляет политическую опасность – работа по нему немедленно прекращается, и никакие потерянные экономические выгоды не принимаются при этом в расчет. Одновременно власти КНДР стали применять к своим южнокорейским партнером тот арсенал давления и вымогательства, который был некогда создан для «работы» с СССР и КНР (Пхеньян всегда хорошо умел вымогать у «старших братьев» весьма дорогие подарки, ничего не давая взамен). Подобно своим советским предшественникам, сеульские дипломаты идут на экономические и финансовые уступки – движимые, само собой, стратегическими соображениями.
Кульминацией контактов между двумя Кореями стали прошлогодние переговоры руководителей Севера и Юга в Пхеньяне. На «встрече двух Кимов» было сказано немало слов о сотрудничестве, взаимопонимании, дружбе и т.п. материях, но наиболее громкие дифирамбы были пропеты стабильности и невмешательству во внутренние дела. Не забывали, конечно, и об «объединении» – явно подразумевая, что с ним торопиться не следует. Фактически главная цель нынешних контактов – не приблизить объединение, а предотвратить или, по крайней мере, отсрочить его.
Что из всего этого выйдет – сказать трудно. С одной стороны, Север уже показал себя мастером выживания. С другой – время идет, и, вопреки воле всех сановных участников событий, и простые жители КНДР, и интеллигенция «страны чучхе», и номенклатура среднего звена все больше узнают о жизни за пределами их страны. Рано или поздно они узнают и о том, насколько выше уровень жизни в Южной Корее – согласно официальной мифологии, другой части их же страны. И тогда, как показал советский опыт, властителям будет непросто остановить народ, возмечтавший о свободе и колбасе (в первую очередь, все-таки, о колбасе). Особенно – если власть предержащие не будут готовы расчищать улицы своих городов пулеметами. Или – если отданный верхушкой приказ «Пли!» не будет выполнен средней номенклатурой и средним офицерством, которые куда ближе к народу и его проблемам и куда менее заинтересованы в спасении режима. Однако все это – довольно отдаленные перспективы. Пока же стихийно сформировавшийся консорциум по спасению северокорейского режима (действительные члены – Пхеньян и Сеул, ассоциированные члены – Вашингтон, Токио и Пекин, кандидат в ассоциированные члены – Россия) продолжает свою деятельность. Не без успеха продолжает, надо сказать.
Источник: А. Н. Ланьков
